Карлсон танцующий фламенко (Рубанова Наталья Федоровна); Лимбус-Пресс, 2021

По моему впечатлению, аллеи не тёмные, а светлые и воздушные. Это удивительно музыкальная проза. Невиданная редкость в наше время! Настоящая находка для меломанов и просто всех тех, кто устал от примитивного чтива, как я. В этой книге слова - музыка. А само чтение - настоящая медитация. Ты просто качаешься в волнах мелодий, наслаждаясь гармонией... "Тончайшие краски не в ярких созвучьях, а в еле заметном дрожании струн" (Бальмонт). Спасибо автору и издательству!

0    0

На обложке книги есть фраза «Аmor non est medicabilis herbis» – «Любовь травами не лечится», Так вот – эти новеллы о любви. Но сам сборник – вещь с двойным и тройным дном. Во-первых – язык. Наталья Рубанова словотворец и ловец слов. Во-вторых – фабула – вроде всё понятно, ждёшь развития, и вдруг – бэмс – пошла новая тема, не менее интригующая. В-третьих – параллель с музыкой. Финальная новелла «Питер как пространственный предлог» посвящена моему городу. Как заключительный аккорд. Спасибо.

0    0

С формальной точки зрения новая книга Натальи Рубановой — «Карлсон, танцующий фламенко» — сборник рассказов, однако по прочтении остается послевкусие романа — длинного, в который погружаешься, с которым проводишь часть жизни и из которого не всегда хочется возвращаться в общую реальность. Возможно, перед нами роман в том смысле, в каком роман — «Бегуны» Ольги Токарчук, хотя структура книги Рубановой иная. Ни сквозного сюжета, ни сквозных персонажей здесь нет, «сквозным» становится сам текст — причем слово это отлично его характеризует, напоминая о сквозняке: беспокоящей, причиняющей неудобства, даже небезопасной для здоровья — струе свежего воздуха.
Текст хрупкий, в нем складываются и распадаются ситуации, образы. В «дано» вместо названий рассказов — музыкальные жанры и направления, а названия, намекающие на фабулу, — рядом в квадратных скобках: босса-нова [Ежиков]
spiritual music [Белые мухи, спиричуэлс и кое-что об Архетипе Тени Любви]
танго[Капроновая стрекоза]
реквием [Стеклянный, оловянный, деревянный]... Оглавление — «De PE a PA» («от А до Я»), в этом смысле не обманывает, соответствует опыту чтения: фонетическая музыка, сквозь которую неумолимо проступают «неудобные», по определению самой писательницы, сюжеты. В этой неумолимости — нечто от теста Роршаха: она выдает скорее не автора, а читателя, разглядевшего в потоке сознания, далеком от классических нарративных приемов, некую фигуру — или, еще опаснее, фигуры, сплетающиеся и расплетающиеся в эротическом танце.
Быть может, особенность потока сознания как техники в том, что он остается предельно индивидуальным, в отличие от общеупотребимых тропов, делающих мейнстримные тексты иной раз неотличимыми. У Рубановой свой язык, свой голос, своя тональность, свои, но «прозрачные» слова: анимка, звукомеченный... Некоторые лексемы табуируются, однако по лезвию бритвы между «нельзя» и «необходимо» сказать все же пробираются в текст, то прячась за иронию, то сменив кириллицу на латиницу, то потеряв часть букв: mama, Stаruха, heroиня, ма, Ле — уникальные, царапающие, как и нездешнее междометие олэй. Если в тексте встретится непонятное слово и читатель попробует найти его значение через Google, то с большой вероятностью поисковая система предложит ссылки на журнальные публикации самой Рубановой. Не имеет смысла искать и доверять каким-либо источникам, кроме сносок автора. Текст выстраивает собственный мир, собственную семиотику, в которую нужно вжиться (влюбиться?). Целостность формы, заключенная в рамки короткого предисловия и короткого послесловия, — закольцовка — и создает жанровую иллюзию, ощущение романа.
Рубанова преодолевает язык, закостеневшее в нем, но текст не создает впечатления борьбы или насилия. Книга читается легко — ни во что не упираешься, ничто не вызывает недоумения, просто следуешь за буквами и начинаешь дышать в ритме предложений. Автор не ломает языковые структуры, скорее поднимается над ними, игнорируя лингвистические ограничения, как парит одна из героинь: «А Девочка плыла, плыла меж домов и деревьев, и Лера, конечно же, видела — да разве могло быть иначе? — ее губы, руки, ее лицо, которое тщетно разыскивала днем с фонарем лет, наверное, тысячу — из жизни в жизнь, из жизни в жизнь: так бывает, увы, днем с фонарем, да, из жизни в жизнь, днем с фонарем: одно и то же, одно и то же, однои... Но неужели «здесь и сейчас», думает она? В этом теле? Не ущипнуть ли себя за руку? Неужто скоро можно будет обойтись без подсветки?.. Вот, вот они, да вот же, совсем близко — глаза колдуши, глаза зеленые, той самой формы — манящей и слегка отпугивающей: а если... если за цветом и формой — не разглядят ее, Лерину, форму и цвет, как быть?..»
Найдет ли такая книга своего читателя? С первой страницы ясно, что она — не для всех. Дело не только в долгосрочных последствиях доминирования соцреализма в массовой культуре, но и в том, что многим присущ суеверный страх перед выходом из «языкового дома», за пределы привычной картины мира, надежной знаковой системы. Семантическая и полуэротическая напряженность может обернуться не сквозняком, а сквозным выстрелом — поводом для вытеснения и отторжения.
Но есть и другой читатель — с тонким слухом, с желанием выйти за границы банальных техник и заезженных приемов, с неутоленной жаждой иного эстетического удовольствия. Измученный однообразием, он нередко объявляет забастовку, он, как кафкианский Голодарь, отказывается потреблять то, что ему предлагают, заявляет о смерти литературы и прекращает поиск. В перенасыщенном информационном пространстве, приправленном рекламной ложью больших проектов, книге и ее читателю невероятно трудно выйти друг на друга. На самом деле это все та же тема, в разных вариациях звучащая в нескольких рассказах сборника: несбывшаяся любовь, прошедшие мимо, упустившие друг друга любовники, разбросанные по разным измерениям, и вроде бы близко — но недоступно... Тема поиска не только «своего» человека, но и «своей» книги. На магию текста хочется откликнуться магическим заклинанием: пусть на этот раз встреча состоится: книга и ее читатель найдут друг друга. Пусть будет любовь вне пределов: «Они идут по Солянке. По Маросейке. Покровке. Сворачивают в Потаповский. Выходят к Архангельскому. Попадают на Чистые. На Чистых почему-то никого нет, хотя весна, и вообще — погода чудная, все еще только начинается
им по двадцать пять, я люблю тебя, а я тебя, если бы нельзя было так смеяться, зачем вообще жить? — ты так хочешь записать?..»

0    0